Наперегонки со смертью - Страница 2

Военный засопел и револьвер убрал. И тон сменил.

— Дорогой мой человек, если бы ты знал, какие люди сейчас страдают, то сам бы впереди меня побежал их лечить.

— Для меня все люди одинаковые — больные, — выдал ему следующий резон. — Других я почти не вижу. Где твои раненые?

— В соседнем селе.

— Неее… — ушел в отрицалово. — Я туда не пойду, тем более, ночью…

— Какая ночь, отец, окстись. Рассвет уже.

Интересно, почему это я ему «отец»? Парню этому где-то чуть больше двадцати на вид, мне тридцать пять. На отца вроде как не тяну совсем.

— Всё равно пешком двенадцать вёрст не пойду. Давай транспорт.

— Да откуда я тебе его возьму? — удивляется совершенно натурально.

— Твои заботы. Село большое, — сказал равнодушно и, повернувшись, ушёл в сени, бросив по дороге топор в угол. Из сеней в комнату, где от оплывшей уже свечи запалил семилинейную керосиновую лампу с надраенным отражателем. Теперь хоть можно глаза не ломать.

Выехали уже со светом. По солнышку.

Пока военные добывали по селу подводу, я успел не только собраться, но даже побриться. Не только подбородок, но и голову. Собрать фельдшерский саквояж и накинуть сверху хорошо уже поношенной одежды рыжий брезентовый плащ. Длинный почти до земли и с капюшоном. На ноги пришлось надеть порыжелые сапоги из юфти, которые уже «просили каши», но ничего более приличного в избе не нашлось. Не айс. Нанковая косоворотка и серый пиджачишко с брюками от разных пар. И кепка-восьмиклинка. Что-то подсказывало мне, что одёжка получше есть в сундуке, но, в то же время, это же самое подсказывало, что не стоит при этих вроде как военных выделяться справным платьем.

Подвода, которую пригнали к моему дому, была собственностью знакомого мне мужика-односельчанина Трифона Евдокимова. Как и мерин — длинногривый соловый русский тяжеловоз, которого он привел в село с собой в семнадцатом году, когда дезертировал из артиллерии, в которой служил ездовым при пятидюймовых гаубицах в учебном полку. Гаубицы, правда, были 48-линейные, но Трифону больше нравилась круглые цифры.

Стянув с головы войлочный шляпок, Трифон с поклоном поздоровался со мной, когда я под конвоем солдат с винтовками выходил из избы.

— Доброго утречка вам, Егорий Митрич.

— И тебе Трифон не хворать, — ответил ему и уселся рядом с ним на облучок. Поглядел на солдат, смолящих махорку в самокрутках, и сказал ехидно.

— Что тормозим, служивые, или у вас люди не так шибко раненые, как обсказывали? Принадлежность этих с позволения сказать воинов была неясной. Никаких знаков различия они на своей форме — сильно потрепанной летней форме русской армии, не несли. Ни кокард каких, ни лент на головных уборах не было. Как и погон.

— Трифон, — спросил тихонечко, — Напомни мне: какое сегодня число?

— Так это… — вылупил на меня он белёсые зенки. — Сентябрь на дворе пятый день.

— А год?

— Год осьмнадцатый. Второй как царя скинули. И второй год республики уже пять дён как.

— Дела… — только и промолвил.

Пошарил по карманам, но сигарет не обнаружил.

— Трифон, у тебя закурить не найдется?

— Так не смолишь ты, Митрич, и нам всегда пенял на то, что вредно это для организьмы.

— Что-то захотелось, — отвернулся я от мужика.

Военные в это время, поплевав на окурки, пригасили их о каблуки и полезли на телегу, в заботливо накиданное Трифоном сено.

— Кудыть ехоть-то? — спросил их Трифон не оборачиваясь.

— В Лятошиновку, — ответил тот молодой, что с шашкой.

— Ну, хоть недалече, — с облегчением выдохнул Трифон и, набрав полную грудь воздуха, треснул вожжами по крупу своего мерина. — Но… Пошел, проклятый заклейменный.

Мерин невозмутимо и привычно застучал большими копытами по траве между колеями дороги, легко таща за собой телегу с шестью людьми. Всё же этот артиллерийский конь был привычен таскать вшестером две с половиной тонны походного веса гаубицы. С ездовыми. Что ему шесть не сильно откормленных человеческих тушек.

Я осмотрелся. Лес за селом действительно стал покрываться желтым листом. Но ещё как-то робко. В низинах стоял жидкий туман. Убранные поля желтели стернёй. Действительно осень уже.

Голода я не чувствовал, хотя изо всей еды выпил с утра только кружку колодезной воды из ведра в сенях. И конвоиры меня понукали, чтоб быстрей собирался. И этих дармоедов мне кормить совсем не хотелось. А пришлось бы, засвети перед ними я снедь.

— Господа военные, осветите темным селянам политический момент, — вдруг спросил Трифон.

— Господа все у прошлом году кончились, — спокойно, даже с некоторой ленцой, ответил один из солдат, — А те, кто не кончились, тех мы докончим. Всенепременно. Последнее слово он сказал с какой-то мечтательной интонацией.

— Ну, так как насчет политического момента? — пропустил Трифон мимо ушей революционную сентенцию, — Продразвёрстку исчо не отменили?

Хохот был ему ответом.

— Кто ж тебе её отменит, когда в Москве и Питере голод, — сказал молодой.

— Ну, да. Ну, да… — скуксился Трифон, — Оно понятно.

Но молодой, как оказалось, не всё сказал.

— Три дня назад ВЦИК постановил превратить республику в военный лагерь. Создан Революционный военный совет, который возглавил товарищ Троцкий. Все красные партизанские отряды сводятся в единую Красную армию, — и уточнил, оттенив голосом, — Рабоче-крестьянскую Красную армию. Вашу армию. А её тоже кормить надоть. Так что нескоро продразвёрстка ваша кончится. Скоро придут к тебе из Пензы. Мешки готовь.